Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу.
Пусть же,
себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему.
Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Ну,
пусть я придумаю
себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот.
Пусть он докажет мне, что он надежный человек,
пусть приобретет прежде сам
собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ».
Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить
себя, а постараемся лучше приискать какого-нибудь ближнего, на ком бы выместить свою досаду, например, на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает куда, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка:
пусть, мол, его знает, что такое гнев.
«А мне
пусть их все передерутся, — думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в
себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!»
— Ах, Анна Григорьевна,
пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже спало в доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно
себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и слышать ничего не хочет, уверен в
себе, — так
пусть же увидят всё, как оно есть.
Пусть его натрет
себе спину в передней!
—
Пусть хранит вас… Божья Матерь… Не забывайте, сынки, мать вашу… пришлите хоть весточку о
себе… — Далее она не могла говорить.
— Как
пусть думает, что горелка? — сказал жид и схватил
себя обеими руками за пейсики и потом поднял кверху обе руки.
— Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал
себя до сей поры сильным, то
пусть же я и стыда теперь не убоюсь, — сказал он, забегая наперед. — Это гордость, Дуня?
Это вы возьмите
себе, собственно
себе, и
пусть это так между нами и будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали.
Карандышев (с сердцем). Так правду эту вы знайте про
себя! (Сквозь слезы.) Пожалейте вы меня хоть сколько-нибудь!
Пусть хоть посторонние-то думают, что вы любите меня, что выбор ваш был свободен.
— Да, — согласился Самгин, —
пусть все… улыбаются!
Пусть человек улыбается сам
себе.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим
себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать
себя виноватой в этом. И
пусть почувствует.
— Сатира, карикатура… Хм? Ну — и ладно, дело не в этом, а в том, что вот я не могу понять
себя. Понять — значит поймать. — Он хрипло засмеялся. — Я привык выдумывать
себя то — таким, то — эдаким, а — в самом-то деле: каков я? Вероятно — ничтожество, но — в этом надобно убедиться.
Пусть обидно будет, но надобно твердо сказать
себе: ты — ничтожество и — сиди смирно!
Мысли Самгина принимали все более воинственный характер. Он усиленно заботился обострять их, потому что за мыслями у него возникало смутное сознание серьезнейшего проигрыша. И не только Лидия проиграна, потеряна, а еще что-то, более важное для него. Но об этом он не хотел думать и, как только услышал, что Лидия возвратилась, решительно пошел объясняться с нею. Уж если она хочет разойтись, так
пусть признает
себя виновной в разрыве и попросит прощения…
— Нездешний, так и не замайте! — говорили старики, сидя на завалинке и положив локти на коленки. —
Пусть его
себе! И ходить не по что было вам!
Авось милосердый Господь помилует твою барскую милость, а о
себе не заботимся:
пусть издохнем.
— И без нас много; мало ли управляющих, приказчиков, купцов, чиновников, праздных путешественников, у которых нет угла?
Пусть ездят
себе!
«Боже, в каком я омуте! — терзалась Ольга про
себя. — Открыть!.. Ах, нет!
пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть — все равно, что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!..» Но помощи не было.
«Да и не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою, в соразмере, что он может за исполнение три месяца в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто хочет —
пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты
себе мое искушение...
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и
пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать
себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
—
Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти
себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и в других не признавал ее, а глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением в лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де их
себе, а я не поеду».
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть,
собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да
пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Нет, ты строг к
себе. Другой счел бы
себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки…
Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
— Что вы? — так и остановился я на месте, — а откуда ж она узнать могла? А впрочем, что ж я? разумеется, она могла узнать раньше моего, но ведь представьте
себе: она выслушала от меня как совершенную новость! Впрочем… впрочем, что ж я? да здравствует широкость! Надо широко допускать характеры, так ли? Я бы, например, тотчас все разболтал, а она запрет в табакерку… И
пусть, и
пусть, тем не менее она — прелестнейшее существо и превосходнейший характер!
Пусть,
пусть она не знает, что я заслуживаю, что я не соблазняюсь „искушениями“, что я не верю злым на нее наветам: зато я сам это знаю и буду
себя уважать за это.
О,
пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и замышлял заговор; но
пусть она сознается, что я покорил самого
себя, а счастье ее поставил выше всего на свете!
— Надо, надо! — завопил я опять, — ты ничего не понимаешь, Ламберт, потому что ты глуп! Напротив,
пусть пойдет скандал в высшем свете — этим мы отмстим и высшему свету и ей, и
пусть она будет наказана! Ламберт, она даст тебе вексель… Мне денег не надо — я на деньги наплюю, а ты нагнешься и подберешь их к
себе в карман с моими плевками, но зато я ее сокрушу!
Я мечтал, как я буду благороден, горд и грустен, может быть, даже в обществе князя В—ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет — о, я не щажу
себя, и
пусть, и
пусть: так и надо записать это в таких точно подробностях!
— Даже если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по
себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да
пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Я убедил ее (и вменяю
себе это в честь), что мать оставить нельзя так, одну с трупом дочери, и что хоть до завтра
пусть бы она ее перевела в свою комнату.
Ну
пусть вы святая и признаетесь даже в этом, потому что вообразили в
себе какую-то вину и хотели
себя казнить…
—
Пусть я буду виноват перед
собой… Я люблю быть виновным перед
собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей.
Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть
себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Пусть живописцы найдут у
себя краски,
пусть хоть назовут эти цвета, которыми угасающее солнце окрашивает небеса! Посмотрите: фиолетовая пелена покрыла небо и смешалась с пурпуром; прошло еще мгновение, и сквозь нее проступает темно-зеленый, яшмовый оттенок: он в свою очередь овладел небом.
И когда совсем готовый, населенный и просвещенный край, некогда темный, неизвестный, предстанет перед изумленным человечеством, требуя
себе имени и прав,
пусть тогда допрашивается история о тех, кто воздвиг это здание, и так же не допытается, как не допыталась, кто поставил пирамиды в пустыне.
— Вы заживо меня хороните, доктор! — горячился Ляховский. — У меня все готово, и завещание написано на имя Зоси. Все ей оставляю, а Давиду — триста рублей ежегодной пенсии.
Пусть сам учится зарабатывать
себе кусок хлеба… Для таких шалопаев труд — самое лучшее лекарство… Вы, пожалуйста, не беспокойтесь: у меня давно все готово.
P.S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому что уже, кажется, нашел
себе счастье en trois…. [втроем (фр.).] Если увидите Хину, передайте ей от меня, что обещанные ей Половодовым золотые прииски
пусть она сама постарается отыскать, а лично от
себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана».
— Да, тут вышла серьезная история… Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать — и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил.
Пусть сами мирятся… Из-за чего только люди кровь
себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит
себе — кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю… Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать — в худшую.
«Золотые прииски
пусть она сама постарается отыскать, а лично от
себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана…» Эта фраза колола Хионию Алексеевну, как змеиное жало.
Непременно прочти: предлагается в невесты, сама
себя предлагает, «люблю, дескать, безумно,
пусть вы меня не любите — все равно, будьте только моим мужем.
Он не мириться вас к
себе просит, но
пусть вы только придете и покажетесь на пороге.
Оно
пусть ложесна, но я бы дозволил убить
себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с.
— А вот какой, — пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и
пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили
себя так…
То есть
пусть стыдится и всех и
себя самого, но
пусть меня не стыдится.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив
себя по лбу. — Ну, так
пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван, что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори! Чего опять смеешься?